Александр Альфредович БЕК
«НАЧИНАЙТЕ!»
Рассказ
Победа куется до боя.
Этот афоризм любит гвардии капитан Момыш-Улы.
Однажды был случай, когда он, командир полка, управляя боем, произнес
только одно слово и больше ни во что не вмешивался.
Бой продолжался недолго — приблизительно два с половиной часа, — и все
это время Момыш-Улы просидел не облокачиваясь в четырех бревенчатых стенах
блиндажа, тесного и полутемного, как погреб. Он часто закуривал, резким
движением отбрасывая спичку; порой проводил худыми пальцами по черным
поблескивающим волосам, которые упрямо поднимались, как только рука оставляла
их; лицо казалось бесстрастным, и жил главным образом взгляд.
Со стороны можно было подумать, что он ничем не занят, но, когда
парикмахер, решив, что наступил наконец его час, предложил побриться, Момыш-Улы
так на него взглянул, что тот попятился.
Единственное слово, которое произнес Момыш-Улы, было очень простым. Он
сказал: «Начинайте!»
Перед этим ему звонили сверху:
— Почему опаздываете? Почему молчит ваша артиллерия?
Момыш-Улы ответил:
— Я не опаздываю. Я буду действовать без артиллерийской подготовки.
Его переспросили:
— Как?
— Без артиллерийской подготовки... Это я решил с командиром пушек.
Подробности, думается, не для телефона.
Он говорил с едва уловимым акцентом, не коверкая слов и оборотов, но
неторопливость речи казалась иногда нарочитой: речь становилась быстрее, когда
он разговаривал по-казахски.
Через полчаса его снова запросили, почему не начинает.
— Не закончена разведка огневых точек, — ответил Момыш-Улы. — Я считаю,
что пока не решена эта задача...
Его перебили, он смолк, глаза сверкнули и, дождавшись момента, когда
можно отвечать, он резко сказал:
— Если вы прикажете идти без разведки, пойду без разведки. Вы это мне
приказываете? Сам стану во главе штурмовой группы, крикну «ура» и поведу людей.
Вы приказываете действовать так? Буду выполнять ваше решение...
И вдруг он покраснел, на впалых щеках цвета потемневшей бронзы вспыхнул
скупой румянец.
— Служу Советскому Союзу, товарищ генерал, — неловко выговорил он.
— Что он вам сказал? — с любопытством спросил комиссар полка
Логвиненко.
— Он мне сказал...
Момыш-Улы помедлил. Ему хотелось скрыть, что он польщен, но эта нотка
прорвалась.
— Сказал: «Спасибо за доблестный ответ».
В эту минуту командир артиллерийского дивизиона Снегин, который, сидя на
низком чурбаке, негромко разговаривал по другому телефону, закричал:
— Головой? Я сам ему оторву голову за эти штуки! Передайте, чтобы
дразнил шапкой! Передайте, что я это приказываю, сто тысяч чертей ему в левую
ноздрю.
Сердито отстранив, но не выпуская трубку, он повернулся к Момыш-Улы и
Логвиненко, чтобы поделиться возмущением. Но, еще не начав говорить, он
засмеялся. Эти мгновенные перемены были нередки у Снегина. Он жил словно с
открытой душой: каждое переживание, даже мимолетное, охватывало его, казалось,
целиком и тотчас пробивалось наружу.
— Золотой парень, — сказал он, — шапка не подействовала, стал головой
дразнить. Я ему за это...
Он опять сердито потряс трубкой и опять засмеялся.
— Как фамилия? — спросил Логвиненко.
— Лаврентьев... Помните, я вам рассказывал... Мальчишка, у которого
судимость была за хулиганство.
— А имя, отчество?
— Не знаю...
Логвиненко прищурился. В серых глазах искрилась умная и чуть озорная
усмешка. Он произнес фразу, которую нередко повторял:
— Героев, товарищ Снегин, надо знать по имени и отчеству...
— Ну как он — не раздразнил? — нетерпеливо спросил Момыш-Улы.
Снегин нагнулся к телефону.
— Разматов? Разматов, вы меня слышите? Что? Что? Что?
Каждое из этих «что» было громче и радостнее предыдущего. Повернувшись
на чурбаке, он ликующе воскликнул:
— Есть, товарищ капитан! Раздразнил, товарищ капитан!
И затем снова в трубку:
— Передайте, Разматов, что я его за это изобью! В другой раз чтобы этого
не смел! Теперь вот что... Вы все видите? Хорошо... Будьте наготове, сейчас
начнем работать...
И, опустив трубку, Снегин торопливо сообщает:
— Шевельнуться, говорит, нельзя... Кинжальным огнем землю чешет...
Лежим, говорит, еле дышим...
В блиндаже все понимают, о чем речь.
Где-то в пятидесяти — шестидесяти метрах от укреплений врага лежит
артиллерист-корректировщик гвардии лейтенант Разматов. Он спрятался под землю,
спрятался так искусно, что можно наступить и не заметить. К уху прижата
телефонная трубка, шнур тянется сюда. Первая задача Разматова — видеть. Это не
так легко. Огневые точки немцев тоже спрятаны, иногда не менее искусно. Они
молчат, чтобы до времени не выдать себя. Но вдруг невдалеке от них, словно
из-под земли, появляется красноармейская шапка... Одна... другая... Появляется и
исчезает, и снова появляется все ближе... Что это? Атака? Огонь, огонь! И
Разматов наконец-то видит, — вот они, рыльца пулеметов, из которых вылетает
пламя. А его друг и помощник, разведчик Лаврентьев, раздразнивший немцев, лежит
ничком, укрывшись за какой-нибудь неровностью.
Теперь нельзя медлить.
Снегин посмотрел на капитана, Момыш-Улы кивнул. Он, пехотный командир,
знал не со стороны, а как профессионал-артиллерист работу «командира пушек». Это
может показаться странным, но вся жизнь Момыш-Улы необычайна.
Он оказался женатым через сорок восемь часов после рождения — такой
обычай был у степных кочевников, казахов. Трехлетним мальцом он впервые
взобрался на коня. Отец вручил ему плеть и сказал:
— Будешь пастухом.
До десяти лет Момыш-Улы не подозревал, что на свете существует хлеб, а
его дед так и умер, не отведав хлеба: казахи, кочуя со стадами, знали только
молоко и мясо.
Он мечтал многое совершить для Казахстана. С отрочества, с младших
классов школы, соприкоснувшись с русскими, с их книгами, со всем, что называется
культурой, он молчаливо решил, что в служении народу — смысл его жизни. Ему
хотелось строить в Казахстане железные дороги, — окончив десятилетку, он поехал
в Ленинград и, выдержав конкурсный экзамен, стал студентом-путейцем. Наука
давалась легко, он с отличными отметками переходил с курса на курс, но вдруг
понял: не то, не то — его призвание не в этом. Он покидает институт. Дальше —
армия, военное училище, Момыш-Улы — командир батареи, вместе с батареей он
сражается у озера Хасан. С Дальнего Востока его тянет в родной Казахстан; после
боев он расстается с армией и возвращается домой. Его влечет литература; он
переводит русских классиков — многие стихи Пушкина и Лермонтова изданы
по-казахски в переводах Момыш-Улы, — а тайком пишет свое, пишет и бросает. И
опять ему чудится: не то. Где же оно — его призвание? Кто он — воин, инженер или
писатель?
— Я сам себя не понимаю, — иногда говорит друзьям Момыш-Улы.
Отечественная война оборвала искания. Призвание определится потом,
теперь надо драться. Момыш-Улы поступает в дивизию, которая формируется в
Алма-Ате, и командует сначала батальоном, потом получает полк, после того как в
боях под Москвой распознали, какая сила характера и ума таится в этом страстном
человеке с бесстрастным лицом.
Снегин — ровесник и земляк капитана: ему тоже тридцать лет, он тоже из
Алма-Аты. Впрочем все, кто находятся в эту минуту здесь — и комиссар Логвиненко,
и начальник штаба Курганский, и адъютанты, и телефонисты, — все они из
Казахстана, все осенью отправились на фронт со станции Алма-Ата, все теперь
гвардейцы, все панфиловцы.
И только телефонист Баранов с недавних пор в дивизии; однако раньше он
воевал в батарее, которой командовал не кто-нибудь, а лейтенант Чапаев, сын
легендарного начдива, и всегда готов задорно спорить — чей же козырь старше.
Снегин приказывает:
— Баранов, вызовите батарею.
В блиндаже четыре телефона. Два принадлежат артиллеристам. Первый, у
которого, примостившись на чурбаке, сидит Снегин, ведет к «глазам». Это глаза
Разматова, которые в этот час, в этом темном подземелье становятся глазами
Снегина и Момыш-Улы. Второй соединяет бревенчатую коробку блиндажа с пушками,
скрытыми в лесу за несколько километров отсюда.
— Батарея вызвана, товарищ командир.
— Хорошо. Будете передавать мою команду... Разматыч, жив? Все еще
чешут?.. Слушайте. Даю команду.
И, повысив голос, он командует:
— По местам!
Баранов повторяет в другой аппарат:
— По местам!
У него, рядового связиста, тоже вдруг появился командирский тон; он
повелительно добавляет от себя:
— Все разговоры по линии прекратить!
Снегин продолжает:
— Передавайте: бусоль 25 плюс вчерашний доворот. Какой доворот там был
вчера?
Повторив в трубку приказание, Баранов обращается к Снегину:
— Товарищ командир, там спрашивают: какой доворот?
Снегин срывается с места и, стукнувшись головой о поперечную балку, не
сдержав ругательства, хватает у Баранова трубку.
— Ведь я приказал вам, — кричит он, — не сбивать эти довороты, чтобы они
всю ночь стояли. Что? Как не знаете? Давайте немедленно командира батареи!
Момыш-Улы круто повернулся. Ничего не сказав, он закурил, с резким
щелканьем захлопнул портсигар и далеко отбросил спичку.
Неужели опять задержка? Неужели глупая случайность расстроила то, что
достигнуто вчера?
Накануне в сумерках капитан провел репетицию сегодняшней атаки.
Небольшая группа двинулась вперед; немцы встретили ее огнем; бойцы замерли,
прильнув к земле; Разматов, притаившись вблизи немецкой обороны, корректировал
работу артиллерии и добился нескольких точных попаданий; пулеметная стрельба
сразу стала слабее, и бойцы осторожно поползли; противник опять остановил их
интенсивным огнем, и Разматов еще раз удачно накрыл цель. Вчера этим дело
ограничилось. Дождавшись темноты, группа вернулась, бережно неся двух
раненых.
Пушки, таким образом, были пристреляны. Теперь оставалось немногое:
требовалось раздразнить немцев, чтобы вновь засечь точки, установленные ночью
взамен обнаруженных или поврежденных, и соответственно этому, а также погоде —
главным образом ветру — слегка подправить наводку, «довернуть», как говорят
артиллеристы.
— Кто у телефона? — кричит Снегин. — Что вы там натворили с доворотами?
Что? Все в порядке? Не сбивали?
Он вздыхает с облегчением, и сидящий рядом Баранов вздыхает точно так
же. Что-то выслушав, Снегин говорит:
— Не подпускайте больше этого разиню к телефону, чтобы он не путал, сто
чертей ему в левую ноздрю... Через минуту зарядить и доложить!
Он возвращается на свой чурбак и, улыбаясь, отдувается:
— Фу-ты... Разматыч, жив? Скоро, скоро... Заряжают.
Тем временем Логвиненко по другому телефону соединяется с комиссаром
батальона, которому предстоит атаковать.
— Соловьев? Ударная группа на месте? Потолковал с людьми? С каждым?
Будем действовать, как условлено. Изменений нет. По-вчерашнему, понятно? Пусть
люди приготовятся, сейчас Снегин начинает. Ждите команды...
Логвиненко еще говорил, когда Баранов передал:
— Готово!
— Разматов, готово! — кричит Снегин. — Хорошо, даю. Один снаряд,
огонь...
Баранов повторяет:
— Один снаряд, огонь!
И прибавляет от себя:
— Живей там поворачивайтесь! Быстрее огоньку!
Затем выкрикивает:
— Выстрел!
— Разматов, выстрел! — передает Снегин.
Несколько секунд в блиндаже стоит напряженное молчание. Доносится глухой
удар. Все ждут, что скажет Разматов, как упадет первый снаряд.
— Так, так... — наконец произносит Снегин. — Ладно, Разматыч... Правее,
ноль-ноль три, два снаряда, беглый огонь...
Он кричит эту команду, словно находится у пушек, хотя Баранов, который
передает приказание, сидит в трех шагах.
Не проходит и полминуты, как Баранов кричит:
— Выстрел! Выстрел! Очередь!
Повторив это, Снегин некоторое время ждет — в эти мгновения снаряд
прорезает воздух, эти мгновения отделяют выстрел от разрыва, — затем
произносит:
— Так, так...
И по тому, как он выговаривает это короткое «так», можно легко угадать,
что сказал Разматов, удачно ли лег снаряд. В этом снегинском «так» тысяча
оттенков — от угрюмости до ликования. Повторяя «так, так», сейчас он не может
сдержать смеха.
Он сообщает:
— Ну и Разматов... Как поросенка, говорит, по башке стукнул... Был
пулемет, и нет пулемета...
Затем снова в трубку:
— Так, так... Хорошо, Разматыч... Прицел больше один! Два снаряда,
беглый огонь...
Опять передается команда; опять полминуты спустя Баранов выкрикивает:
«Выстрел! Выстрел! Очередь!»; опять в блиндаже напряженное молчание; и опять
слышится радостное «так, так»...
— Еще одного пулемета нет, — восклицает Снегин. — Сразу замолчали...
Сейчас, говорит, можно пехоте лезть... Теперь хочет по блиндажам ударить...
Хорошо, Разматыч! Даю...
И, назвав координаты, Снегин кричит:
— Взрыватель фугасный, два снаряда, беглый огонь...
На этот раз снаряды не поразили цель. Разматов дал поправку.
После выстрелов, слушая, что сообщает Разматов, Снегин опять фыркает,
сдерживая смех.
— Ох и дал, говорит... Сам, говорит, чуть не подпрыгпул. Разворотил
блиндаж...
Логвиненко спрашивает:
— Огневые точки молчат?
— Молчат.
Капитан вызывает к телефону Лукьяненко, командира второго батальона.
— Начинайте, — коротко говорит Момыш-Улы.
Это было единственное слово, единственное приказание, отданное
командиром полка. С этого момента в бой вступает пехота.
Снегин говорит Разматову:
— Теперь мы, Разматов, помолчим, пусть мальчики поработают. А когда
фрицы заговорят, мы опять им рот заткнем. Что? Минометы скорректировать? Это
можно. Это мы сейчас устроим.
Он некоторое время что-то слушает, потом рассказывает:
— Разматов сейчас разговаривал с Лукьяненко. Скорей, говорит, теперь тут
можно, как по тротуару, гулять.
В работу вступают минометы. Впрочем, это пока не работа, а лишь
приправка инструмента. Опять в блиндаже кричат: «Одна мина, огонь», «Прицел
меньше, две мины, интервал пять секунд, огонь!».
Логвиненко разговаривает по телефону с Соловьевым:
— Двигаетесь? Сколько проползли? Коммунисты и комсомольцы впереди?..
Что? Подозрительное молчание? Снегин, слышите? Соловьев говорит, что противник
подозрительно молчит... Знаешь, что отвечает Снегин? Хохочет... Да, ты
рассмешил... Ничего там нет подозрительного! Как откроет огонь — мы еще
долбанем. Мы его держим!
И, с силой сжимая пальцы, Логвиненко показывает, словно Соловьев может
видеть, как схвачен противник.
Проходят минуты; припадая к земле, бойцы приближаются к умолкшим
немецким укреплениям. Снегин продолжает пристрелку минометов. Потом радостно
сообщает:
— Разматов видит наших... Ползет, говорит, наша пехота... Двигаются,
говорит...
И, не закончив фразы, вдруг кричит:
— Все разговоры по линии прекратить! Правее, ноль-ноль пять, два
снаряда, беглый огонь... Опять стали бить из пулеметов... Выстрел, Разматыч!
Выстрел! Очередь! Так, так... Сейчас дадим... Взрыватель фугасный, четыре
снаряда, беглый огонь!
Момыш-Улы молчит, но Снегин, не ожидая вопросов, сообщает все, что видят
«глаза».
— Бьет, бьет из пулеметов... Бросает мины... Наши лежат...
— Выстрел! Выстрел! — выкрикивает Баранов. — Чего задерживаетесь?
Быстрее огоньку! Выстрел, выстрел, очередь!
— Так, так, так, — повторяет Снегин, слушая Разматова, и в его голосе
наконец-то звучит радость. — Еще два блиндажа разбил... Опять замолчали.
— А пехота? — спрашивает Логвиненко.
— Разматыч, как там мальчики? Опять поползли? Здорово! Пусть поработают,
мы помолчим... Займемся-ка снова минометами...
В бою минуты и часы летят. Кажется, Момыш-Улы только что произнес
«начинайте», а в действительности с этого момента прошло больше часа.
Начальник штаба Курганский сообщает в дивизию о ходе операции; он делает
это без напоминаний, ни о чем не спрашивая Момыш-Улы, твердо запомнив афоризм
капитана: не командир для штаба, а штаб для командира.
Снегин расспрашивает:
— Разматыч, как там?.. А мальчики как? Ползут? Хорошо, замечательно...
Что? Откуда? Сколько? Снарядами по ним не бей, береги снаряды! Минами, минами
работай! Баранов, команда минометам! Правее, ноль-ноль шесть, четыре мины,
беглый огонь! Товарищ капитан, справа показались автоматчики. Готовится
контратака... Что? Огневые точки ожили? Баранов, команда пушкам! Левее,
ноль-ноль три, взрыватель фугасный, четыре снаряда, беглый огонь!
Баранов выкрикивает команду, всякий раз повелительно добавляя от
себя:
— Веселей давай! Быстрее огоньку!
Раздается новая команда; опять летят мины и снаряды; в блиндаже все
молчат, кроме Снегина и телефониста.
И кажется странным, что в эти минуты — критические минуты боя — в
блиндаже пехотного командира раздаются только голоса артиллеристов, только
артиллерийские команды.
Но как раз это нужно Момыш-Улы; над этим он долго раздумывал и долго
добивался этого: двойной точности — точного артиллерийского огня, помноженного
на столь же точное взаимодействие.
Он переживает каждое сообщение, каждую команду, каждую интонацию
Снегина. Ему хочется вмешаться, крикнуть отсюда командиру батальона: «Выдвигайте
пулеметы, пусть стреляет все, что может стрелять!», но он знает, что это уже
делается, а если нет — отсюда кричать поздно. Он знает: победа куется до боя и
управляют не криком, а умом.
В эти минуты в нем все напряжено, но он упрямо молчит, и лицо
по-прежнему бесстрастно.
Наконец-то! Снегин с нескрываемым облегчением произносит свое «так».
— Фу... — отдувается он. — Разогнали автоматчиков... Четыре раза
накрывали минами... И еще два блиндажа разбиты... Опять фрицы замолчали.
— А наши как?
— Лежат... Лежат почти рядышком с Разматовым.
— Лежат? — переспрашивает Логвиненко и протягивает руку к телефону. —
Вызовите Соловьева. Соловьев? Доложите, что делается? Что? Почему? Почему не
двигаетесь? Осторожность? Они не работают сейчас, подавили их. Или вы ждете,
чтобы противник восстановил огневые средства? Вперед! В бою играет роль минута!
Используйте момент!
Он волнуется: ему хочется самому увлечь бойцов на завершающий рывок, как
он не раз увлекал; голос на последнем слове дрогнул, словно что-то подступило к
горлу.
Не поднимаясь с чурбака, не выпуская трубку, Снегин на полях газеты
подсчитывает количество израсходованных снарядов. Итог кажется ему великоватым,
хотя выпущено — мы сообщим эту цифру: многим артиллеристам она покажется
невероятной, неправдоподобно малой — всего сорок шесть снарядов.
К телефону вызывают капитана. Командир батальона Лукьяненко
докладывает:
— Бойцы ворвались в укрепленную линию противника. Немцы бежали, оставив
несколько десятков трупов.
И тотчас Снегин, уронив газету, кричит в восхищении:
— Так, так... Прошли линию блиндажей! Разматыч полез вперед вместе с
пехотой!
Задача решена, атака удалась, наступательный бой на сегодня
закончен.
Момыш-Улы приказывает командиру батальона:
— Закрепляйтесь... Выдвигайте противотанковое вооружение. Зубами там
держитесь. Готовьтесь отбить контратаку.
И, положив трубку, помолчав, он спрашивает:
— А где же парикмахер? Теперь можно и побриться.
1942
КОММЕНТАРИИ:
«Начинайте!»
Впервые — «Дружба народов», 1958, № 2 (в одной подборке с рассказом
«Последний лист»).
В архиве писателя хранится рукопись очерка-записок «Тридцать три
снаряда» (см. «Литературная Россия», 1973, 4 мая, № 18, с. 4), который является
первым, далеким от окончательного текста вариантом рассказа «Начинайте!». Если
очерк строго документален и построен, подобно «Дню командира дивизии», в форме
поминутной «стенограммы боевого дня», то рассказ, вобравший в себя все факты
очерка, но обогащенный авторскими отступлениями в прошлое, характеристиками
действующих лиц и комментариями происходящего, представляет собой
документально-художественный сплав.
Т. Бек
